ФРАГМЕНТЫ КНИГИ «ЗА ПОРОГОМ РАСПАХНУТОЙ КЛЕТКИ». Истории про солдата ШУСТОВА.
ФРАГМЕНТЫ КНИГИ «ЗА ПОРОГОМ РАСПАХНУТОЙ КЛЕТКИ».
Истории про солдата ШУСТОВА.
Пятница. Мой выходной.
Писал мемуары. Поэтапно эксгумировал полуразложившееся Вчера. А воскресить его не смог…
…
Козуля поведал, как служил в Монголии. И там праздновали День Рабоче-крестьянской Красной армии. В гости приехал местный генерал. Последний, не учтя уже высокой температуры сознания офицеров СА начал поздравление словами: «Мы, потомки Чингисхана…» И был грубо прерван полковым особистом, ебанувшим кулаком по столу.
– Чингисхана больше не будет! – рявкнул он. И монгол согласился…
Ну, всё, блин. Какое пиво после таких рассказов. Понеслась. Лоб разбей, а каску береги! Тут не до сантиментов. И выпив под мысль «2 года, как 2 дня!», я извергнул.
Пьяная история про солдата Шустова.
Служу. Младший сержант СА.
Начальник штаба полка поручил смотаться в Целиноград. Там военное училище, при нём рота срочников. Их накомплектовали с излишками, которые мне приказано изъять и доставить в в/ч для дальнейшего прохождения…
Прибыл. Предъявил…
– Поезжайте на стрельбище, – говорят, показывая пальцем, – там старший лейтенант Иванов вам солдат передаст по описи.
Прибыл. Предъявил…
– Ты, сержант, подожди, – говорит Иванов, показывая на неровный строй в пилотках, – они все дебилы, я сейчас выберу и торжественно передам тебе шесть самых тормознутых.
Дислокация следующая.
Стрельбище. Учебное место. Т.е. рубеж из кирпича (стеночка высотой 70 см.). На колышке выцветший плакат: «Стой. Назад. Идёт метание боевых гранат.»
В 30-ти метрах на зелёной лужайке под моросящим дождём 22 молодых солдатика в шинелях с тяжёлыми АКМ на левом плече.
Получают у старшины на пункте боепитания (из ящика, стоящего на другом ящике) гранату осколочную РГД-5. Вкручивают запал. Подходят строевым к рубежу с гранатой в правой руке: «К метанию готов». «Огонь!» – говорит офицер.
Солдат выдёргивает левой рукой чеку, выбрасывая её под ноги в растоптанную грязную лужицу, и правой швыряет гранату в яму, метрах в 20-ти от рубежа. Наклоняется. Взрыв. Следующий.
Должны быть ещё флажки (красный и белый), окоп, из которого всё это происходит, каски на головах, мишень…, но гранатка наступательная, слабенькая и условностям значения не придают…
У стеночки треплются старший лейтенант и лейтенант. Они непорочно красивы. Блистает хром сапог. Отутюженные длинные зёлёные плащи сверкают погонами. Капли дождя переливаются на козырьках фуражек…
Я курю сидя на бушлате, разложенном на свеже подстриженном склоне газона. И ощущаю дисгармонию в отлаженном движении бойцов.
На рубеж выдвигается маленький человечек в очень длинной шинели с очень длинными рукавами. Его автомат висит не на левом, а на правом плече. По пути он неуверенно манипулирует запалом и гранатой. Вкрутил.
Старлей не глядя на него, машет: «Огонь». Боец дёргает кольцо правой рукой и с силой бросает его, сопровождая заинтересованным взглядом. Граната, судьба которой его волнует не слишком, шлёпает под ноги…
Доля секунды. И вдруг это мешковатое существо, что-то поняв, с прытью кенгуру сигает через стенку. Краткое: «Ёб» – вылетает из уст старшего лейтенанта, и оба офицера валятся в лужу у рубежа. Бахает взрыв. В стороны разлетается грязь…
Из-за стенки появляется наивное веснушчатое лицо воина. Из лужи поднимаются два чумазых силуэта в плащах.
Выливая из фуражки жижу, старший лейтенант, похожий на негра, тоскливо воет: «Шустов, бля!»
– Я, товаищ стайший ейтенант! – бодро сообщает рядовой.
Командир сплёвывает землистой слюной и, повернувшись ко мне, указывает на бойца грязным рукавом.
– Забирай!
Первым делом я отнял у него автомат…
Получил продлисты. Мальчишки собрали вещмешки. Только тронулись, крики из кузова: «Стой, стой!». Выскочил из кабины.
Понятно. Шустов свалился с машины. И ни царапины…
Спокойная жизнь в полку кончилась.
Понедельник. Рабочий день.
Всё было хорошо.
Пока не сказали, что стало лучше.
…
Знаю, что слушать отставников, когда-то я тоже устану. Они уже повторяются, но мне почти всегда хорошо. Комфортно с ними. Интересно. И можно не работать в партере. Молчать.
Сглазил. Они требуют байки. Моей истории. И пусть лучше она будет об армии. О месте, где так прекрасно жить и одновременно быть готовым умереть… за Родину…
Пьяная история про солдата Шустова.
Срочная служба. Советская армия.
У сержанта Терехова день рождения.
– Рота, отбой! – командует дежурный и гасит свет в расположении.
Двухэтажное здание. Мы на втором. Тихо из темноты промозглой ночи заносят два противня с жареной картошкой. По коридору направо. В сушилку. Там на брошенных на пол бушлатах возлежит именинник.
Из каптёрки притащили водочки. Сели.
Ночью в роту придёт дежурный по полку. Он будет считать спящих.
Подобные визиты вредны для процесса празднования. А это недопустимо.
С целью предотвращения проникновения противника в расположение, разработан и утверждён план обороны. Задумано ночью покрасить лестничный марш на второй этаж и вывесить соответствующее объявление. Чем ограничить возможности маневра противника по флангам.
Короче, связь с ротой до утра только по телефону.
Похищенную загодя краску и кисть выдают рядовому Шустову. Он должен всё сделать с душой. За это его покормят и разрешат дрыхнуть до обеда в сушилке. Мечта.
Командиры отделений, включая дежурного по роте, поздравляют товарища. Всё размеренно и по-домашнему. Посылка от мамы ко дню рождения расползается по натруженным боевой и политической подготовкой рукам.
– Дежурный по роте на выход!
Сержанты затихают… Не-е-е, всё нормально. К телефону.
Запах кисти живописца вползает в раскрытую дверь…
Возвращается дежурный. С тревогой в голосе сообщает, что всё идёт по плану. Капитан Борисов пытался зайти, но краска его остановила. Он дошёл до штаба, позвонил.
– Я доложил, что в роте без происшествий, личный состав согласно вечерней поверке… – продолжил дежурный.
– Чью команду выполняете, окрашивая лестничный марш? – не унимается дотошный капитан.
– Действуем в соответствии с личным приказом командира полка! – докладываю.
– Продолжайте, – говорит капитан, – вот только не ясно, куда ваш боец денется, когда красить закончит? Конец связи.
Крик одиннадцати сержантов: «Ёбаный Шустов!!!»
– Ты почему, урод, не стал красить, как тебе сказали – снизу вверх?! – орёт невидимому сверху маляру ротный дежурный.
– Я попьёбовал, но это оказавось неудобно, – отвечает Шустов, откуда-то, снизу лестницы, – а так удобно.
– Придурок, на улице зима, а в тамбуре воняет краской, – басит сержант, – ты куда денешься?
– Я не сообьязил, – отвечает Шустов, – но пока докьяшу, подумаю.
Дежурный плюёт на свежесть лестничной площадки и уходит пить.
Через полчаса сладких воспоминаний о беспечной жизни «на гражданке» именинник вопрошает: «А как там Шустов?».
– Да, чтоб ему пропасть! – говорит пьяненький дежурный по роте, – пусть сидит там теперь до утра дышит краской.
– Не! – подаёт голос командир 3-го отделения 3-го взвода и лично Шустова, – с ним так нельзя, он воин непредсказуемый, может в штаб пойти, а может и по покрашенному полу подняться. Ему похуй. Он идиот.
11 пар глаз нервно закрываются. Воображение рисует неровную дорожку глубоких следов на лестнице…
С криком: «Шустов, сука!», его командор с дежурным спешат не допустить нарушения гениального плана.
В итоге свободного художника поднимают на связанных простынях через окно умывальни. Он дважды обрушивается с полпути. Теряет и не находит тапочки в сугробе. Перелезая через подоконник окоченевшей, цепкой ладошкой отрывает карман на ПШ спасающего его дневального… Но все отчего-то рады. Потому, наверное, что страшного не случилось, и в целом праздник удался.
20-тилетний юбиляр с улыбкой позволяет слегка испачканному краской босому герою подкрепиться перед сном. В 3.00 все убывают почивать.
5.47.
– Дежурный по роте на выход!
– Товарищ старший прапорщик, в роте без происшествий, личный состав…
– Какое нахуй без происшествий! – орёт старшина роты Галабуда, – ты чё, сержант, давно очко не драил? Какой уебан банку с краской напротив входной двери поставил? Сгною в нарядах!
Сапоги и брюки прапорщика густо облиты коричневой мастью…
– Рота, подъём!
Зарядка прошла в трусах и майках. И весьма энергично. Галабуда стимулировал выполнение упражнений выразительными эпитетами…
А тем временем, в уюте сушилки на холмике тёплых бушлатов мирно спал рядовой Шустов. Он улыбался.
…
Четверг. Мой выходной.
Люди перестали читать потому, что разучились говорить.
Даже своё состояние они описывают теперь, как маленькие дети.
Пили у Батона. Слегка. Играли в дурака. На «кто пойдёт за «Клинским».
Козуля вцепился в меня, как клещ. Он требовал продолжения сериала про бравого солдата Шустова. Я и Ярослав Гашек на миг поравнялись в рейтинге армейских юмористов. Но чех проиграл, поскольку Козуля о нём не знал.
Пьяная история про солдата Шустова.
Срочная служба. Советская армия.
Ночь. В полк с рабочей проверкой из соседней бригады неожиданно въезжает генерал. Он экспедирует части округа. Он нетрезв. Он весел и неутомим. Идея внезапности кажется ему оригинальной.
Вой сирены. Вопль дежурного…
– Рота, тревога, тревога, тревога!
Топот кирзовых сапог. Лёгкий гул нецензурных выражений. Лязг запоров оружейной комнаты…
… Только я этого винегрета звуков не слышу. Я в самоволке. Гуляю барышню.
Не слышит грохота войны и победитель стереотипов рядовой Шустов. Он, хитрец, выбросив в окно одёжу, в трусах и сапогах уверенно минул тумбочку дежурного. Якобы покурить на свежем воздухе после отбоя.
Там в ночи он оделся и пошёл пить чай к земляку в дислоцированный неподалёку стройбат.
Я положил вместо себя больного из санчасти. Шустов, сука, никого не предупредил. Он вообще субстанцию особо не интересует. Поскольку хоз служба. Не в экипаже…
Но тревога равняет всех.
Мой больной, завернувшись в одеяло, тихо семенит в стационар, растворяясь в суете.
Шустов, поев варенья из приятельской посылки, счастливый возвращается в казарму. И вдруг видит тени вооружённых товарищей, убегающих в направлении гаражей второго артиллерийского батальона.
– Мама миа! – восклицает он и несётся сломя голову в расположение за автоматом.
Вылетая из-за угла, маленький Шустов на крейсерской скорости врезается бритой макушкой в живот дородного генерала. Роняет скомканную в ладошке пилотку. Поднимает её и снова сталкивается с глыбой в лампасах, торчащих из хромовых сапог огромного размера.
Воин пытается обогнуть преграду, но командир полка ловит его за шкирку и фиксирует пред очами проверяющего.
– Опять Шустов! – в унисон сжимают кулаки замполит, начальник штаба и начмед.
– Куда спешишь, сынок? – великодушно вопрошает генерал.
– Как, куда? – задыхаясь, отвечает боец, вытирая сопливый нос, – домой!
– 10 суток отпуска! – гремит генерал, – солдат казарму назвал домом!
Дежурный по полку уволакивает Шустова в темноту, на всякий случай зажимая ему рот. Чтобы не брякнул чего-нибудь.
Генерал возвышенно позволяет увлечь себя в помещение штаба, где уже сервировано. Вдалеке слышен рёв заведённых моторов САУ. Полк выдвигается на директрису полигона.
Утром неугомонный и весёлый генерал скоропостижно выезжает в направлении «северо – северо – запад», полк возвращается из изгнания, Шустов убывает к маме в Ленинград, я отправляюсь на гауптвахту.
Выпиваем. Ржём. Козуля требует продолжения сериала.
Столь популярен я был в детстве, когда по телевизору было две программы.
Жизнерадостно с голубого экрана с 8.00 до 23.00 рассказывают о том, как дохуищи нами выплавлено чугуна. Про всхожесть яровых и озимых… О невероятном урожае хлопка, рекордах лыжниц и успешных гастролях молдавского ансамбля «Жок» в Социалистической Республике Вьетнам.
Я выхожу во двор. И другие мальчишки жмутся ко мне с просьбой рассказать о прочитанном. На весь трижды девятиэтажный двор только один футбольный мяч. Его счастливый обладатель выходить не спешит. И я занимаю паузу Конан Дойлем, Джеком Лондоном, Рэем Брэдбери, Робертом Стивенсоном, Гербертом Уэллсом, Джоном Пристли, О. Генри, Джеффри Чосером, Марком Твеном, Генри Лоусоном, Эдгаром По, Вальтером Скотом, Гилбертом Чистертоном, Эрнестом Сетон – Томпсоном, Джоном Толкиеном, Рафаэлем Сабатини – единственным читаемым мною тогда не англосаксом… пишущим исключительно про англосаксов.
Как ждали они меня с клюшками в руках или спрятанными под майку папиросами…
Кинотеатр с бесконечной песней немолодых индусов, танцующих толстыми попами про любовь, сшибающих яркостью одежд, гремящих серьгами в носу…
Даже кинотеатр не был конкурентом писателям… и мне, несущему во двор запах недосягаемого моря и пота сотен рабов, грохот пушек Велингтона и лай эскимосских собак, вкус неведомого эля и заоблачного кокосового молока.
Чёрно – белый мир, разрываемый красной формой хоккейной сборной, одним мультфильмом в «Для вас, малыши», кадрами разгона демонстрации в далёком Ганновере… и мною с Холмсом в сердце, ещё до появления фильма… Ещё с написанным Уотсоном, а не снятым Ватсоном…
Как соскучились мои отставники по слову. В этом кошмаре клипового сознания, где ничего уже не нужно представлять самому. Где всё нарисуют, покрасят, снимут, совместят, заретушируют и предъявят. На!
Эти повидавшие мужики, пахнущие смесью табака, водки и ржаного хлеба… спустились в МОЙ двор, как сорок лет назад. И жаждут окунуться в разъедающий глаза аромат портянок и мастики для чистки полов казармы…
Стоит лишь начать говорить, и вдали заиграют маршевые флейты наступающего Бонапарта, или тропические волны будут бить о борт затонувшего галеона, или белое безмолвие жестокой полярной ночи опустится на планету.
Но, если хотите, я верну вас туда… в Советскую армию…
Только не сегодня, ребята, не сегодня…
Сегодня я уже пьян и счастлив.
Суббота. Выходной.
– Почему Вы отказались от пригласительного на Парад? Там красиво, техника такая… Дочь посмотрела бы. Интересно.
– Оттого, что ни к чему лишний раз показывать девочке то, что создано для убийства.
Пьём у Робота.
Гадский Козуля не даёт мне насладиться происходящим из зрительского зала. Он требует продолжения сериала про рядового Шустова. И почти цитирует завершение моей прошлой истории: «Шустов в отпуск, ты на губу».
Однако требовательные слушатели желали внимать историям именно про армию. Они хотели слышать звук команд и скрип панцирных кроватей казармы; видеть иссиня-чёрную солдатскую портянку, пропитанную страстями и гуталином, снег, падающий на плац в лучах заката; чувствовать запах самых дешёвых сигарет и жаренного на комбижире лука в солдатской столовой…
А неутомимый рядовой Шустов ехал в это время в Вологду вместо Ленинграда… и это было потешно, но пахло пропитанными креозотом шпалами, угольной пылью раскалённого титана, разочарованиями захолустных полустанков.
И я позволил Шустову продолжить путешествие, а сам рассказал, что было дальше, но без него…
Нетрезвая история про гауптвахту.
Итак. В ночь на субботу я был лишён поясного и брючного ремня. После чего проведён по подвальному коридору бомбоубежища в одиночную камеру.
Гарнизонная кича принимает залётчиков только в рабочие дни. Поэтому мне тарабахать здесь полные 50 часов. До понедельника…
Скрип металлической двери. Опа!
В комнате на 5 квадратов уже двое. Двое здоровенных азербайджанцев из хозвзвода. Эти два борца «греко – рима» занимали всё пространство. И отчего-то мне не обрадовались.
А ща разрулим.
В помещении один школьный стул. Жёлтый такой.
Я с места в карьер. Предлагаю. Кто истории, стихи, анекдоты рассказывает тот и сидело занимает.
Наивные сокамерники соглашаются.
Всё. До понедельника председательское место зафрахтовано.
Наступило утро. Мамедов и Гусейнов, как прилежные ученики, получали самый длинный в их жизни урок русского языка.
Особенно досадно сидеть (в смысле стоять) им было оттого, что «самовольная отлучка» не получилась. Пойманы они были раньше реализации каких-то своих планов, интересоваться которыми было дурным тоном.
Пришло время завтрака. Солдатские желудки, приговорённые к приёму значительного числа каши, большому куску белого хлеба с маслом и сладкому чаю, начали издавать звуки тормозящей вдали электрички.
И тут лязг ключа в замке. Мальчик из наряда по кухне протягивает на подносе переполненные миски и кружки. Дверь хлопает.
Под слоем каши по неположенной котлете. Снизу к подносу изолентой приклеена пачка «Примы». Греют пацаны невольников… Помнят.
Уже приятно. И с новыми силами я, было, начал рассказ о причинах англо – бурской войны, как вдруг дверь вновь распахнулась и меня пригласили проследовать…
Была суббота. Парко-хозяйственный день. После уборки в подразделениях личный состав поротно строем вели в клуб. Для прослушивания патриотической лекции и просмотра фильма, в основу которого положена любовь к отечеству.
Вернули ремни. Комсорг полка по-офицерски доходчиво разъяснил, что сегодня моя очередь доносить до сослуживцев политинформацию об особенностях проявлений любви к Союзу ССР на Урале. Позади были выступления представителей Узбекистана, Грузии, Казахстана, Армении, Киргизии, Азербайджана, Таджикистана и ряда регионов РСФСР.
Я в циничном одиночестве шёл по военному городку в клуб. Как уличённый самовольщик, понимая, что в сержантских погонах дефилирую в последний раз. И не переживая об этом.
Трибуна. Краткий отчёт о металлургии, самоцветах, климате. И главная достопримечательность Свердловска. Самый старый крокодил Европы по имени Коля. Которого привезли в наш зоопарк в 1913 году уже взрослым… На всю лекцию 5 минут… ликование рабоче-крестьянских масс. Кино.
В темноте, выполняя обещанное дежурному по полку, иду к выходу, дабы прибыть на кичман для «до понедельника». И вдруг… по экрану шпандошит товарищ Сухов…
Я сгоняю с места какого-то духа и замираю на полтора часа перестрелок и афоризмов…
Возвращаюсь в часть строем…
Моё появление в камере пробуждает смуглых соседей.
– Как там, в Мире? – наперебой интересуются они, словно отбыли лет по 7.
Я, словно пьяный купец 2-й гильдии, бросаю им горсть монет.
– Был в клубе! – бесцеремонно занимаю я стул оракула, – смотрел «Белое Солнце пустыни»!
Но… Нет в глазах братьев по оружию глубины понимания.
Они не смотрели… Не приобщились… К лучшему вестерну страны! Темнота.
А ведь всё в фильме происходит на Каспии… У них на Каспии.
Понеслась. Я с жаром переносил содержимое экрана на понятный им язык слов и жестов…
И был на высоте. И так нравился себе в момент триумфа хрустевших по песку ботинок уходившего в ночь несокрушимого Сухова, что приземление показалось мне жёстким.
– А зачем он к женщинам… это? – спрашивает Мамедов, – это жёны Абдуллы.
Замешательство… Крыть нечем.
В отчётливой тоске осознавая, что, не задумываясь, был подкуплен лишь обаянием положительных героев.
А в чём неправота Абдуллы? Не шакала, а воина…
В том лишь, что убил Петруху?
Зарезал ловкий туземец доброго увальня миссионера с винтовкой. Носителя слова Политпросветова, непристойно домогающегося его жены…
Вся шелуха советской власти слетела под дуновением одного этнического вопроса.
«Восток – дело тонкое.» И белый человек бесцеремонно вошёл в него, не вытирая ног.
Я выстоял в дуэли. Сермяжный Сухов, ни разу не вскочив на коня, в фильме про ковбоев… был настолько сильным персонажем, что не дал мне потерпеть поражение.
Много лет спустя по Тэ Вэ показали отстриженные при монтаже кадры, где жёны Абдуллы, угвазданные нефтью, посыпают головы песком, рыдая над телом застреленного мужа…
Всё свершилось. Баку больше не с нами. Но это не предательство…
Во всяком случае, Гусейнов и Мамедов говорят мне так два раза в год. На их и мой дни рождения.
Я ждал осуждения офицеров РККА. Но патриоты согласились, удивляясь интерпретации содержания любимого фильма…
Козуля, всосав сигарету в две затяжки, заголил плечо и продемонстрировал портак «ДРА». Налил по полной…
– Сколько там под Шиндандом Петрух полегло? – сказал он, – когда эти суки штабные в Политбюро докладывали о победах идей интернационализма…
И мы встали. И мы помянули…
И я третий раз понял лучший вестерн страны по-новому…
Вторник. Не рабочий день.
На Ти Ви Шоп смотрел рекламу утягивающего белья. Чуть не купил… Но, сожалея, осознал, что пришлют только боди. А грудастую модель оставят себе…
…
В общем, я засобирался уходить, а Козуля, превозмогая тоску, выпил и потребовал рассказ «про того солдатика».
И я поведал.
Финальная история про солдата Шустова.
Уходившие на дембель ветераны не обошли вниманием зимнюю шапку Шустова.
Уж, как ни помят был треух, в нём ценилось другое… А именно – непродолжительность времени носки на солдатской головушке.
И здесь ушанка недавно призванного воина была вне конкуренции.
Изначально зимний головной убор бойца СА имеет серый цвет. Но с целью выделиться из массы, особо хулиганистые солдаты и сержанты могли шапку покрасить.
Для этого в военном городке покупался дорогой и желательно импортный чёрный крем для обуви (не путать с копеечным гуталином, которым чистили кирзовые сапоги). Этот крем смешивался в соотношении один к трём с приятно пахнущим кремом для бритья. Затем получившийся синеватый конгломерат аккуратно наносился на шапку старым помазком.
Шапка при этом проходила серьёзный рестайлинг.
В расположении каждой роты была Ленинская комната, где проводили политинформации, писали письма, читали журнал «Советский воин» и газету «Красная звезда». Там на полке обязательно стояло полное собрание сочинений В.И. Ленина в 55-ти томах, разной толщины.
Шапку со связанными на макушке ушами плотно надевали на книги. Затем для полного сохранения дикой квадратной формы намертво пришивали уши к лобной части в местах их соприкосновения.
Вот после этого смесь кремов и наносилась на меховую часть головного убора. Жидкость, шипя, быстро впитывалась, делая шапку не серой, а тёмно-фиолетовой.
Влажный ещё треух, натянутый на Ленина, через сложенную втрое старую простыню тщательно проглаживали утюгом. И оставляли до утра.
На рассвете в дырочку на лбу вставлялась аккуратно, но нескромно согнутая по серпу с молотом кокарда.
Всё. Квадратная формовка бережно укладывалась на буйную голову.
Следили за состоянием этой шапки так же заботливо, как за норковой.
Один раз в год осенние дембеля уходили домой в новых ушанках только призванных бойцов.
Старых шапок, ношенных не 2, а и все 4 года, меньше не становилось.
Именно такую, когда-то крашенную и отглаженную и дали «духу» Шустову взамен его солдатской собственности. Эта церемония как бы даже не была обидной. Во всяком случае, все понимали рациональность такого обмена.
Ну, как будут думать о младшем сержанте Дундукове в селе Дундуково, пиздец – какой Липецкой области, если он войдёт на центральную улицу, где, сука, есть ПОЧТА и ФЕРШЭЛСКИЙ ПУНКТ (!!!) не в новой шапке, а в той, что носил почти не сымая две зимы? С октября по май.
Учитывая, что даже в помещениях при построении солдаты стоят в шапках.
Утром, на зарядке, они несутся по снежным просторам, без шинели, но непременно в ушанке. Воин всегда готов отдать честь, значит, может быть наг, но при головном уборе.
Изношенный в тряпочку, съеденный солёным потом поколений, чепчик Шустова всё ещё держал заданную ему когда-то форму. Но вот – вот должен был распасться на молекулы.
И тут случился плановый ночной поход в караул. И внеплановый мороз минус 28 по Цельсию, с лёгким пассатом 12 мэ в секунду.
Охраняя боевую технику от врагов и покражи, Шустов не смог выполнить приказ: «форма одежды №5, караульная, уши шапок опустить».
Для этого ему пришлось бы отрывать те самые уши, пришитые к лобной меховой части треуха. И его ветошь этого не перенесла бы …
Дитя великого города на Неве не нашло выхода, а спросить… постеснялось. Воистину – интеллигенция умирает первой.
Стойко преодолевая «тяготы и лишения», простояв в ночи первый час, сменившийся Шустов отогрел уши в караулке и вскоре снова заступил на пост.
Ему бы обмотаться шарфом. Да вот беда, эта опция положена лишь офицерам.
На следующем заходе руки в трёхпалых рукавицах намертво примёрзли к стволу автомата. Дальше было безразличие бесчувственных пальцев на ногах. После – равнодушие ко всему.
Воспитание не позволяло ему быстро есть много грубой пищи. Организму безумно не хватало сладкого. Но пожирать суповыми тарелками сгущёнку в солдатской чайной он не умел. Это требовало полуживотного поведения.
Теперь хотелось одного – кипятку.
Не приученный грубо лгать, он даже не понимал, что другие бойцы ограничивались лишь посещением объектов охраны. Они возвращались очень быстро. Не дожидаясь смены. Оттесняя его от вожделенного чайника.
Солнце сошло на грешную Землю. Руки, сжимавшие раскалённую кружку, не ощущали ожога. Оживая, сквозь сухой кашель он начал чувствовать сладкую боль в пальцах ног. Каменные щёки из светло- голубых, превращались в светло-серые.
Он, желая поторопить пробуждение, несколько раз грубо провёл рукавом по лицу, и… отмершая кожа осыпалась крупными чешуйками.
От правого уха остались только замёрзшие розовые нитки кровяных сосудов, которые согревшись до комнатной температуры, отпали.
Боль была жуткой. В санчасти майор медслужбы толсто намазывал лицо Шустова вазелином и матерился неслыханными ранее оборотами.
Командир караула был понижен из комроты до комвзвода. Командир отделения лишился лычек… И всё.
Обмороженного солдата с двухсторонней крупозной пневмонией нельзя было вести в гарнизонный госпиталь. Потому, что невозможно объяснить причины такого состояния вверенного командирам Человека.
Температура ушла за 40, чёрные пальцы рук и ног торчали из синюшного знобимого тельца…
И Шустова оставили умирать в полку.
Спрятав от Всевышнего партийные билеты, командование части дружно молилось Богу, которого нет.
И не взял Господь невинную душу.
Через три недели больной начал откашливать и разбирать шахматные задачи из старого учебника. Ещё через две – вышел на улицу. Ещё через месяц однополчане стали совершать паломничества на перевязки, рассказывая после, как видели свежерастущие человеческие уши.
Во время одной из процедур к Шустову в гости пришли командир полка, замполит и начальник штаба.
Начмед, пользуясь присутствием руководства и персонала, осознавая, как плачет по нём тюрьма, высказался.
Тонко намекая на то, что этилогию заболевания по Инструкции следовало сообщить в гарнизонный госпиталь, куда и доставить хворого, 60 суток назад. Что в санчасти пятый раз по документам принимают этого солдата на стационар с разными диагнозами. И (громко), что Шустова по всем показаниям следует КОМИССОВАТЬ!!!
Каким бы наивным ни был наш раненый герой, он отчётливо понимал, что значит это слово.
Воспитанный без отца, Шустов, конечно, очень хотел к любимой маме. Он, весьма приблизительно представлял последствия своего чистосердечного появления без ушей и кончика носа пред очками консилиума в далёком городе, переполненном недобрым начальством. Но всё его мужское начало было против предательства.
Шустов резко сел на койке.
– Как же я домой поеду? – вопросил он, – мои дьюзья будут свужить, а я, поучается, их бьёшу!?
Так однополчане узнали, что они его Друзья!
Если честно Шустов никогда прежде не был столь любим разными людьми. И никогда не кушал так много сливочного масла, яиц и котлет…
За больным закрепили койку в санчасти. Цензор старательно замазывал упоминания о происшедшем в письмах маме. А слегка забинтованный и почти здоровый воин, освобождённый от всех повинностей, свободно блуждал по объектам полка. И везде был узнаваем. И повсюду ему давали ириску или пряник…
Пристроили было на кухню в помощники, но там, изучая устройство электрической картофелечистки, Шустов уронил в жерло крутящей машины комсомольский билет, чем и угробил агрегат. Реабилитируясь, он решил почистить 40 кило корнеплодов ножом. И на второй картофелине проткнул левую ладонь насквозь…
Заживало на нём, как на собаке. Чудо полной регенерации снизошло до Марксистско-ленинских просторов. За год Шустов отъелся и отрастил новые ушки и нос.
Комполка спился от счастья. Начмед уверовал в мистический эликсир с названием Вазелин. Замполит, втихаря, купил у старухи икону…
Шустов, слегка прихрамывая, уходил на дембель первым. Первым в СССР!
Солнце только осветило приказ Министра обороны, напечатанный в газете «Правда», а Шустов гордо, поднимая голову, в новой форменной ушанке уже шагал к заветному вагону поезда…
За ним, словно личный секьюрити, шёл прикомандированный в Ленинград прапорщик Галабуда.
Перед последним была поставлена непростая боевая задача: передать Шустова матери, не потеряв в пути солдата и… подаренный командиром в/ч чемоданчик – дипломат с алым бархатным дембельским альбомом, наполненным фотографиями лучших мгновений жизни и настоящих друзей…
Марк Пильник
Фрагменты книги «За порогом распахнутой клетки» 2020 г.